42-й до востребования - Михаил Александрович Тарковский

синем платьице с коричневыми босыми ножками и нёс в левой руке баночку на тесёмочке, полную ягодок. И так красиво было кругом – ягодки все были красные, и баночка мелькала среди зелени. А мы с Андрюшкой шли сзади и любовались нашим Мышиком, и льном, и баночкой с ягодками, и я сказала ему, чтоб он запомнил хорошенько этот день и Мышика, идущего среди льна под вечерним солнышком. Он понял как-то интуитивно и был такой нежный с нами, целовал мне руки. На рассвете вчера я вернулась на это же место в лесу, где мы играли. Мне хотелось, пока дети спят, добрать ещё ягодок и уже идти в Юрьевец. На опушке было тихо. Голосишки ребячьи уже замолкли навсегда в этом месте, у пенька, где была „столовая“, валялись грибки – тарелочки и спичечная пустая коробочка. Мне сделалось грустно, а потом страшно. Только вчера здесь было так уютно, как в хорошем домике, а теперь сделалось торжественно, как после похорон. Я плюнула на ягоды и побежала скорей к детишкам – живым: умер только вчерашний день и вчерашние голоса.

Я что-то написала очень бестолково и непонятно. Мне очень хочется тебе объяснить, только не знаю, так ли сумею. Да и нужно ли тебе сейчас всё это. Но ты прочти и постарайся всё представить, как было, запомни и ты этот день. Асенька милый, как ты нам часто бываешь нужен, как мы тебя все любим. Андрюшка в припадке нежности всегда называет Маришку Асиком. Нам было очень жаль, что ты не видел Мыша с баночкой.

Сегодня я уйду опять теперь одна за черникой – за 20 вёрст, и там меня возьмут куда-то. Вот картошку рыть зовут всюду, это выгодно, за 10 мер одиннадцатую берёшь себе. Пиши нам, пожалуйста, почаще, ты так редко стал писать. Пиши хоть немного – всё благополучно, и всё. Мы очень за тебя беспокоимся.

Коля признан ограниченно годным. Вероятно, скоро пойдёт в армию. Он тоже хороший и добрый. Вообще со смерти Николая Матвеевича и твоего ухода он единственный мужчина в семье и как-то это чувствует, прекрасно относится к маме, к детишкам. Ну вот я сейчас попью чайку, покормлю детишек ягодами и уйду. Жду, что через 2–3 дня приду домой и будет письмишко от тебя. Нужно, чтобы хватило у меня сил и нервишек. А ты мне только помоги сейчас – пока ты на войне.

Маруся».

Уже неважно, какое письмо раньше, какое позже. Эти письма, как льдины… ходят, вращаются друг вокруг друга, подбиваемые ветром.

«Милая Маруся!

Вот сейчас вечер, и мне надо садиться работать, а чтобы разойтись, я сажусь за письма…

…Напиши мне ещё про ребят большое подробное письмо, напиши, где Лехницкие, где Шигорина с мужем, где Гурьяновы и что об них слышно, где Н<иколай> Н<иколаевич> Петров? Я почему-то очень часто вспоминаю Ник<олая> Матв<еевича> и думаю, какой он был милый человек, и думаю о Вере Николаевне – и она тоже очень хорошая.

А если тебе интересно обо мне – то у меня пока всё благополучно. И эта война, стоящая так много, – стала и моей судьбой, немцы и мои враги, и я видел очень много такого, что сделало немцев ненавистными и непонятными для нас. И то, что они убивают – колют штыками и стреляют грудных детей (сам видел трупы); старуху-крестьянку связали верёвками так, что она не могла пошевелиться, и выбросили на сильный мороз, где она умерла; раненых красноармейцев облили бензином живьём и сожгли и т. д., и это не случайно, а система, – всё выглядит так, что это не люди и не наши животные (земные), а какие-то марсиане. И когда видишь убитого нашего бойца или нашего раненого, то сердце обливается кровью: как брат! – а когда убитого немца – проходишь равнодушно мимо. И я участвую в этой войне, и – подобно всем – рискую жизнью, часто бывая на передовых, – конечно, в гораздо меньшей степени, чем бойцы. И мне очень не хочется умирать, потому что теперь, как никогда, я понял, как прекрасна жизнь, – пусть трудная и очень трудовая, как для тебя, но жизнь, жизнь, жизнь! В течение пяти-шести дней недавно я всё время висел на волоске, ползал под минами и артобстрелом, зарывал голову в снег, жуя его, – пить хотелось, – и как нужно было остаться в живых! Раненые кругом, и убитые – такие свои и родные, – и это тоже – были как я, и все любили, работали, многого хотели, во многое верили. И когда я попал под снайперов, это казалось таким пустяком в сравнении с этим уханьем и змеиным свистом! Вся армия ненавидит немцев, с их жестокостью и трусливой пакостностью – садисты! – и твёрдо уверен, что мы победим и иначе не может быть, и я тоже знаю, что так и будет. А наш русский человек – благороден, благодушен и жалостлив. А немцы стреляют в своём тылу – грудных детей, вешают, пытают. Моя судьба – в войне, – и я должен был бы выжить, чтобы увидеть, как земля выглядит, когда мир, я с трудом вспоминаю это, и хочется жить в мире. Но всё может случиться и со мной. На тот случай я и пишу тебе это письмо, ты его не теряй.

1 – о детях. Под твоим присмотром они вырастут хорошими, я это знаю, и ты это должна всегда помнить. Будь ровна и спокойна с ними, как тебе ни тяжело теперь. Не дергай их, будь тверда. Нравственные правила должны быть заповедями, их нельзя преступать. Андрюша неусидчив, это не так страшно, это компенсируется лёгкостью усвоения. Мышь и так будет славная девочка. Влияние друзей – плохих, б<ольшей> ч<астью>, нужно уравновешивать очевидными доказательствами правоты морали, – да ты всё это сама знаешь.

2 – я виноват был перед тобой. Забудь об этом, родная, прости мне. Всё это началось так рано, и был я слишком молод и неопытен тогда. Теперь – я раскаиваюсь в этом, да что пользы? И седеть я стал, и поздно теперь. С Тоней я тоже наделал много ошибок, и она вряд ли со мной была счастлива. Чтобы ты меня простила, я не для себя прошу, а для тебя – простишь – и легче будет. Потом – я не думал, что ты нашу ту разлуку будешь так долго переживать. Об этом долго говорить не надо, ты сама больше знаешь об этом всём, чем я думаю.

3. Если тебе трудно будет после войны материально