42-й до востребования - Михаил Александрович Тарковский

– о тебе должно позаботиться государство, в частности – Союз писателей. К нему прежде всего (Президиум) нужно будет обратиться, и не просить, а требовать по праву.

Мне должен Гослитиздат. Это – через Радуле (Союз писателей: Москва, ул. Воровского, 52, Союз советских писателей, военная комиссия. Радуле), и не только Гослитиздат. Напиши ему, чтобы половину денег тебе, половину – маме и Тоне на Тонин адрес он устроил.

Теперь: относительно моих стихов. Мне было бы приятно думать теперь, что мои стихи после войны будут изданы.

Вот где они:

1. Тетрадь у Тони в Чистополе.

2. Тетрадь у Любови Степановны Кутузовой (Москва, центр, Армянский переулок, 13, кв. 6.) Теперь пересылать и переписывать их не надо, а после войны, м<ожет> б<ыть>, они кому-нибудь понадобятся.

Ту тетрадь, что у Тони, нужно добавить по тетради, что у Любови Степановны. …Можно пополнить лучшими переводами (Кеминэ, например…). Но если она получится не очень тощей, то переводы можно будет переиздать отдельно.

Всё моё лит<ературное> наследство, что касается материальной стороны дела, доходов с него, принадлежать, в том случае, если я не буду жив, должно поровну, пополам: 1/2 – детям, 1/2 – Тоне. Почему так – потому что она очень нездорова и ей нельзя будет после войны работать, а лечиться, и это будет дорого стоить. На Ляльку помощи ждать неоткуда, п<отому> ч<то> Володи Тренина, вероятно, давно уже нет в живых.

Если со мной что-нибудь случится, то потом, когда опять все съедутся в Москву, не мешай Тоне видеть иногда детей. Она очень хорошая и любит их не только потому, что они мои дети, а и ради их самих. Она любит меня верной любовью, и нельзя будет лишать её их общества. Всё это я пишу тебе на всякий случай, чтобы быть спокойным, что впереди у меня – сделано всё, что нужно было сделать. Но беспокоиться обо мне – не нужно, нужно верить, так же, как верю я, что всё будет хорошо.

Не думай, что я думаю о смерти, наоборот, я думаю о жизни и о том, как будет хорошо всем – и мне тоже, после того, как немцы будут побеждены, и какая жизнь – без конца и без края, какое приволье будет после победы. Фашизм – это мерзость и человеческая боль, телесная и душевная, и здесь – на фронте, и там – в тылу, делается всё, чтобы победить марсиан. М<ожет> б<ыть>, весной удастся их пришибить так, что лето будет только дочисткой, всё делается к тому. Будем уверены, что всё будет ладно, вспоминай меня, родная, и люби, и думай хорошее. А я помню тебя, и часто-часто думаю о тебе, и потому что всё довоенное стало таким туманным и далёким – ты кажешься мне милой сестрой, такой доброй и светлой.

Да, ещё пусть дети любят животных.

Пиши мне почаще и побольше.

Крепко целую тебя и Андрюшку с Маришкой, я очень люблю их. Пусть они тоже мне пишут.

Ты получишь аттестат на 450 р., (+ 450 Тоне), а всё, что можно ещё, – я буду слать по почте. Получила ли ты деньги из Гослитиздата? Он должен был выслать 1000.

…У нас – весна, то пасмурная, то солнце. Поют жаворонки, а зимой прыгали по деревьям снегири. Целую ещё раз тебя и детишек, и Веру Николаевну. Мне очень жаль её, ты не волнуй её, будь поласковее. Передай привет всем, кто меня помнит и кому он не будет неприятен.

Твой А. Тарковский.

Я подписываюсь полностью, потому что это письмо – вроде как документ. Пиши мне, пожалуйста. А на тот случай, если у тебя нет открыток – я их тебе шлю, ты только пиши.

Целую тебя крепко и нежно. 15.III.42».

Открыток Марусе хватило, а главное – хватило и дров, и ягод и шерсти на зиму. В конце лета 43-го года она с детьми вернулась в Москву.

43-й год был важным и для её бывшего мужа. Весной он участвовал во взятии города Брынь и поднял роту в атаку. Цепь залегла, убили комроты, старшего лейтенанта – и Асик принял командование. Вставая, крикнул: «За мной! Вперё-ё-ёд!» Метров десять пробежал, оглянулся и увидел, как поднимаются бойцы, бегут, обгоняют, кричат: «Ура! За Родину! За Сталина!» Он закричал: «Ура!» и больше не оглядывался.

Наградной лист на орден Красной Звезды был подписан в мае 43-го, а дали орден в июне – самих знаков не было в наличии.

В 1943 году, 13 ноября, под городом Городком Витебской области Асик нарвался на немецкий разведотряд и был ранен в ногу. Больше месяца он пролежал по военным госпиталям, где ему в несколько приёмов отпиливали ногу. Может, он и не выжил бы, если бы не Тоня, которая перевезла его в Москву – как раз из того же госпиталя в Калинине, где лежал и раненый дядя Паша Горчаков. В Москве же, в госпитале на Серпуховке, совсем рядом с Щипком, профессор Вишневский ампутировал последний кусок ноги и остановил газовую гангрену. Это произошло уже в 1944 году.

А в 43-м был написан «Мундир война»:

Порохом сражений опалённый,

Отчий край вручает нам погоны;

Это – знамя нашего бойца,

Знак железной власти командира,

Символ чести русского мундира,

Наша клятва биться до конца.

При Петре Великом под Полтавой

Имена свои покрыли славой

Наши деды двести лет назад,

Нам досталась по наследству сила

Доблестных героев Измаила

Мужество суворовских солдат.

В наших жилах не погасло пламя

Тех, кто шёл железными рядами

В незабвенный день Бородина,

Тех, кого повёл от боя к бою

Генерал Брусилов за собою —

Русские мы носим имена.

Русские по духу и по крови,

Мы стоим, сурово сдвинув брови,

Часа ждём. Но прогремит приказ,

И во имя чести и победы

Мы пойдём, как в бой ходили деды,

И ничто не остановит нас.

А Наташа, стоявшая в Козельске на перроне и ждущая маму, она же Маруся, которая сожгла свои стихи, так и не научившись их писать, и всё сказавшая в своих письмах на фронт, эта Наташа-Маруся дождалась сине-стальной даты, своего пятидесятилетия, и за год до Мишкиного рождения снова заговорила как смогла:

В то время (те дни), когда залитая асфальтом и светом Москва стала центром мира, когда