42-й до востребования - Михаил Александрович Тарковский

самолёты с синими подкрыльями (подчёркнуто, и стоит вопросительный знак) огромными трепещущими стрекозами слетаются (было «садятся», но зачёркнуто) на её аэродромы, и курносые русские пареньки и девушки, комсомольцы, вузовцы просто… (пропуск) и с достоинством размещают («делегатов» – зачёркнуто, «представителей» – зачёркнуто) всех стран («с трепещущими от гордости» – зачёркнуто) в машины, и везут их по московским улицам, таким знакомым и родным – улицам выросшего вместе с ними города.

(«Когда эта молодёжь…» – зачёркнуто).

Мне хочется рассказать им о том поколении между двумя героическими эпохами – гражданской войной и эпохой грандиозных строек, между временами Павла Корчагина и рождением Комсомольска. Это поколение жило и памятью отгремевшего, и мечтами, предвидением блестящего будущего. Настоящее у них было кропотливые будни и многих это сгубило. Люди рождают эпоху, но и эпоха рождает людей. («Со стройк…» – зачёркнуто, «с планом ГОЭРЛО» – зачёркнуто) началось самоутверждение людей сильной воли и пылкой фантазии.

Всё исчёркано вдрызг, и наконец, словно после долгой и тихой паузы, начато на новой странице:

Мне хочется рассказать о мальчиках и девочках, которые уже выросли, возмужали, вырастили своих детей и теперь, когда состарились, сохранили, может быть, молодую душу. Они жили будущим, строили города, вешали скворечники. Перед ними, как скворушки, их дети. Они радуются вместе с этими детьми, во многом им завидуют, кое за что осуждают и смотрят на новое поколение ласково и с любовью…

Часть четвёртая

Скворечник (часть вторая)

Той весной я много читал, когда выздоравливал. День поправки выдался особенный – я проснулся от истошного писка: серые в полоску котята пищали тонко в картонном ящике. К ним, негромко и отрывисто взмяукивая, бежала Мяка. Неузнаваемо собранная, она мягко впрыгнула в ящик и, продолжая отрывисто мурчать, улеглась навстречу шевелящейся серой кучке.

В этот день букетик верб принесла мама и поставила в длинную хрустальную вазу, на мелких гранях которой настолько причудливо заиграл свет, что ваза казалась прозрачным древесным стволом с соком, бегущим по жилам. Это были первые вербы, которые я запомнил, и они так и остались в памяти. То же можно сказать и про котят в ящике, и про первую спичку, пущенную по ребристому ручью вдоль тротуара.

С этими открытиями-сокровищами я и шёл в школу солнечным тёплым днём, не забыв заглянуть в арку на тополя, которые стояли теперь особенно знакомо и заманисто.

В школе, как кувадлой, оглушило новостью: ходили в детский сад вешать скворечники, Нелли Григорьевна отправила Колю Лианозова на тополь, а он, сорвавшись, упал головой об асфальт и теперь лежал в больнице, где ему делали «трепанацию черепа». В классе с парты на парту переползало страшное это слово, которое кто-то из детишек не смог толком выговорить и произнёс «трупонация». Девочки ревели ревмя. Люда, если раньше худо-бедно замахивалась на меня учебником, то теперь не замечала вовсе и, оводя заплаканными глазами класс, на мне не задерживалась, глядя насквозь.

Бледная Нелли Григорьевна в начале урока сорвалась вдруг со стула, сказала, чтоб мы сидели тихо и что её вызывают к директору, а вернувшись, проговорила, опустив глаза:

– Ребята, если вас будут спрашивать, пожалуйста, скажите, что я Колю не посылала на дерево.

Мальчики молчали, а девочки пустили заговорческий шёпоток:

– Ребята, надо так сказать, а то Нелли Григорьевну посадят в тюрьму.

Я переживал за Колю, не жаловал Нелли Григорьевну, и желание за нас спрятаться показалась мне мелковатым. Бабушке я всё рассказал в надежде, что она разделит моё недоумение. Бабушка умела так красноречиво омолчать мои умствования и так поджать губы, что ты чувствовал себя полным дурнем. Я попытался объяснить, что, мол, она ж «вырви глаз», «ты сама говорила», но бабушка сказала, что «вырви глаз» сейчас вспоминать об этом.

Никто, конечно, Нелли Григорьевну не посадил и не тронул, но Коля, говорят, долго потом болел. Дальнейшую его судьбу я не знаю, поскольку ушёл в другую школу.

А потом настала первая моя Пасха, и мы с бабушкой пошли в Новодевичий. Ни сборов, ни дороги не помню – помню только, как подходили вдоль монастырской стены к воротам и что виднелась Москва-река.

Внутри монастыря возле храма длинно стояли столы, покрытые разноцветьем рушников, обильно крашеных яиц в расписных чашках, тарелок с пасхами и куличей со свечами. Кипело, гудело, ворковало оживлённое варево женщин, старушек в платках, цвело старинно, дивно, ярко – отчётливо помню его дух, питавший в те часы бабушку.

В храме на Литургии меня поразило пение «Символа Веры». Вслед за батюшкой оно народилось вздохом, шорохом, и я ощутил себя в центре этого нарождения, когда десятки людей, неказисто иссушенных возрастом, обратились в единый напев. Особо заворожил переход на словах «Вседержителя-я-я-я», уход вверх на этом «ля-я-я». Ничего близкого по аскетизму и понятности я не слышал… Помню и свою зажатость меж прихожанами, и непривычку долго стоять, борьбу с собой… Но самое незабываемое началось дальше: когда совсем рядом свеже возрос сильный голос. Пела совсем рядом молодая женщина с большими серыми глазами. Что поразило в её пении? Полное отсутствие концертного желания показать себя и при этом небоязнь петь во всю силу.

Напев, уже ставший моим, повторился в «Отче Наш», и снова шла служба, и мне всё труднее стоялось, и я чаще поглядывал на бабушку в надежде на поблажку. Но она смотрела вперёд и, почуя моё переминание, не переводя взгляда, крепко взяла меня за руку. Зычный, богатый голос возгласил: «Христос Воскресе!», и исподволь народился шелест, переплеск крыл, собравшись в «Воистину Воскресе» и уйдя под купол.

Так впервые по милости бабушки испытал я благодать соборного единения. И теперь ощущаю исходящую от бабушки в тот день осязаемую волну: быть здесь, со мной, – и в храме на Литургии, и на улице у праздничных столов. Чувствовать ликование обступивших старушек в платочках, синего неба, воробышков, клюющих крошки от куличей. И не проронив слова, сказать всё счастливым и строгим своим видом, торжественным молчанием, означающим одно: «Внимай».

Бабушка, я внял всему, что ты завещала. Сберегу, не предам и не отдам на поругу ни ракитного кустика земли родной. Передам завещанное правнукам, яко же приях. Одного не могу: не тужить по тебе и по детству.

Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век, Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, Имже вся быша. Нас ради человек и нашего