Формула огня - Джек из тени

этого, винтовки, пушки, тактика, это была помощь. Помощь чужому государству, чужому народу. Я был приглашённым специалистом, гениальным наёмником. Но сейчас, глядя на этот чертёж, на это имя, я понял, что всё изменилось. Война стала моей, и этот форт, этот уродливый кусок бетона и стали, который мы построим здесь, на костях тысяч солдат, будет не просто военной базой герцогства Вальдемар. Он будет моим, первым камнем в основании чего-то другого. Я ещё не знал, как это будет называться, как это будет выглядеть. Но я точно знал, что это будет государство, построенное по моим правилам. Государство, где выживание и эффективность ценятся выше чести и традиций.

* * *

Первый караван пришёл через неделю. Его появление было сродни чуду. Мы заметили его издалека, длинную змею из повозок, медленно ползущую по перевалу. Когда новость разнеслась по лагерю, работа на мгновение замерла. Солдаты, все, кто был на поверхности, повернули головы на восток. В воцарившейся тишине был слышен только скрип колёс и понукания возниц. Это был звук жизни, пришедшей в царство смерти.

Когда головная повозка, гружённая мешками с мукой, вкатилась в лагерь, люди не выдержали. Раздались крики. Не боевой клич, а радостные, почти истеричные вопли. Солдаты бросились к повозкам, обнимали возниц, хлопали по крупам измождённых волов. Они смеялись, плакали, совали в рот твёрдые, как камень, галеты, которые им протягивали охранники каравана, и давились ими, не в силах проглотить. Это был не просто подвоз провизии. Это был сигнал о том, что мы не брошены, не забыты. О том, что где-то там, за горами, ещё есть мир, в котором нас ждут и на нас надеются.

Я не разделял их восторга. Я стоял на своём командном уступе, глядя на это стихийное ликование с холодной отстранённостью. Радость, слишком опасная эмоция на войне. Она расслабляет, даёт ложную надежду. А я не мог позволить себе ни того, ни другого.

Спустился вниз, когда первая эйфория немного схлынула. Фон Клюге, мой интендант, уже был там, его исхудавшее лицо выражало алчную, собственническую радость. Он, как коршун, кружил вокруг повозок, тыкал пальцем в мешки, делал пометки в своей вечной амбарной книге.

— Магистр! Они прислали всё! — закричал он, увидев меня. — Мука, солонина, даже две бочки вина! И инструменты! Пилы, молоты, кирки! Мы спасены!

— Мы не спасены, фон Клюге, — оборвал я его. — Мы получили отсрочку. Принимайте груз, организуйте охрану. Любая попытка воровства — расстрел на месте. Мне нужен полный отчёт по каждой позиции через час.

Он сник, его радость мгновенно испарилась, сменившись привычной суетливой деловитостью. Я же подошёл к начальнику каравана, угрюмому мужику с обветренным лицом и мозолистыми руками.

— Дорога как? — коротко спросил я.

— Дрянь, магистр, — сплюнул он под ноги. — Еле продрались, если дожди зарядят, застрянем намертво. Но герцог приказал доставить. Сказал, от этого зависит всё.

И тут я заметил их. Они стояли чуть в стороне от основных повозок, отдельной, чистенькой группой. Человек двадцать. Молодые, холёные, одетые не в дорожную одежду, а в щегольские камзолы столичного покроя. Их сапоги, в отличие от наших, были начищены до блеска. Они с брезгливым любопытством разглядывали наш лагерь, зажимая носы надушенными платками. «Помощь», прибывшая из столицы.

— А это что за павлины? — кивнул я в их сторону.

Караванщик поморщился, как от зубной боли.

— Добровольцы, магистр. Благородные отпрыски. Их отцы, знатные лорды, отправили их на помощь героям Глотки Грифона. Сказали, их благородная кровь и горячие сердца укрепят наш боевой дух.

Я усмехнулся. Усмехнулся холодно и безрадостно. Укрепить боевой дух… Я видел их насквозь. Видел этих трусливых, интриганских пауков в столице, которые ненавидят и боятся меня. Они не могли пойти против воли герцога, который поддержал мой план. Но они нашли способ нагадить. Они не прислали солдат, не прислали денег. Зато прислали мне своих избалованных, ни на что не годных сынков. Обузу. Двадцать лишних ртов. Они думали, что я либо отправлю их обратно, показав свою слабость и неумение работать со «знатью», либо дам им тёплые места в штабе, где они будут путаться под ногами, плести интриги и разлагать дисциплину. А может, они втайне надеялись, что в первой же стычке этих «героев» прирежут, и у них появится повод обвинить меня в том, что я не уберёг цвет нации. Хитро. Очень хитро. Но просчитались все. Они мерили меня своими мелкими, аристократическими мерками.

— Укрепить дух, значит, — протянул я. — Что ж, посмотрим, насколько он у них крепкий.

Я медленно пошёл к ним. Мои «Ястребы», стоявшие в оцеплении, расступились, и я прошёл сквозь их строй. Я шёл не спеша, и каждый мой шаг отдавался в наступившей тишине. Солдаты, учуяв неладное, прекратили суету и теперь с любопытством и предвкушением смотрели в нашу сторону.

«Добровольцы» заметили моё приближение. Они выпрямились, на их лицах появилось самодовольное, покровительственное выражение. Из их группы вперёд вышел самый нарядный. Высокий, тонкий, с тщательно уложенными светлыми кудрями и презрительной складкой у губ. На его пальце сверкнул перстень с огромным рубином.

— Барон фон Штольценбург, полагаю? — его голос был певучим, с манерными столичными интонациями. — Граф Адальберт фон Райхенбах-младший. Мой отец, глава Малого Совета, шлёт вам своё глубочайшее почтение. Мы прибыли, чтобы разделить с вами тяготы войны и принести свет благородного служения в эти суровые края.

Он сделал лёгкий, почти невесомый поклон. Это была дань уважения больше похожая на насмешку. Демонстрация того, что он, граф, снисходит до общения со мной, безродным выскочкой-бароном.

Я не ответил, медленно обошёл их строй, разглядывая каждого. Их мягкие, ухоженные руки, которые никогда не держали ничего тяжелее бокала с вином. Их чистую кожу, не тронутую ни солнцем, ни ветром. Их глаза, в которых не было ничего, кроме спеси, глупости и плохо скрываемого страха перед окружающей их грязью и смертью.

— Разделить тяготы, значит, — сказал я, остановившись перед молодым графом. Мой голос был тихим, но в наступившей тишине его слышал, кажется, весь лагерь. — Похвально. Я как раз нуждаюсь в людях для одной очень важной, ответственной работы. Работы, требующей стойкости, выносливости и истинного патриотизма.

На лице Райхенбаха появилось самодовольное выражение. Он, видимо, решил, что речь идёт о назначении в мой штаб.

— Мы готовы, магистр! — патетически воскликнул он. — Можете на нас положиться. Честь рода Райхенбах…

— Заткнись, — оборвал я его. Сказал не громко, но так, что