Немезида ночного ангела - Брент Уикс

заплакать. – Вчера вечером ты развеял мои страхи и назвал меня храброй. Не дал мне пасть духом, когда я была готова развалиться. И теперь ты шутишь? Дразнишь меня? – Она смотрит на меня, сведя брови. – Что случилось и почему ты вдруг стал таким человечным?

«Тряска помогла», – хочется ответить мне. Я хочу пошутить о нашей поездке, о тесной и душной карете, о том, как мы спали на одной кровати, но ничего не произошло. Мне хочется дразниться, смеяться и расслабиться вместе с ней, может быть, даже и в постели.

Может, если я с ней пересплю, то разгадаю ее тайну. Может, я смогу поступить как Дарзо и заглушить сексом свою тоску.

Когда-то я смотрел на Дарзо свысока – хотя никогда бы в этом не признался, поскольку сам не понимал, что так делаю. Я думал, это легко: встаешь каждый день и идешь сражаться. Все просто. Я не понимал, что в каждой схватке любой человек понемногу увеличивает бремя на своей душе, прибавляет к нему секундный страх или сожаление, усталость или отвращение, удивление или восторг. Выходит так, что в каждую новую битву он несет на своих плечах груз всех предыдущих битв, в которых сражался. Этот тяжелый опыт может помочь, может укрепить, может спасти. Но бремя все растет и растет, и спина начинает болеть, и плечи ноют от этой ноши, и не дай бог этому человеку оказаться в воде, ведь он утонет.

– Кайлар! – окликает меня Фаэна. – Ты что-то сильно задумался. Я не хотела тебя обидеть.

Я вмиг возвращаюсь в реальность.

– Тем, что увидела во мне обычного человека? – спрашиваю я. – Ничего, бывает. – Но моя улыбка получается неискренней, и она, кажется, это замечает.

– Кайлар, – говорит Фаэна, глянув на постель. – Мне бы хотелось ночью заняться с тобой любовью.

У меня отвисает челюсть.

Я знаю, что должен сказать. Я – ночной ангел и обязан избавляться от всего, что может меня отвлечь. Нужно уйти от темы. Придумать какой-нибудь изящный предлог, чтобы отказаться…

– Но я измотана, – продолжает Фаэна, – и целый день провела в седле, и даже стремена меня не спасли – все тело исстрадалось. Особенно нижняя половина. Болит чудовищно. Подозреваю, завтра мне будет еще хуже. Если тебе еще этого хочется, то, может быть, подождешь пару дней? Потому что мне хочется. С тобой, то есть. Если ты не передумал.

Во мне без предупреждения пробуждаются две гидры. Одна воплощает собой скрытое, но непрестанное влечение к женщине, как самоотверженное – к женщине во всем ее великолепии и ко всему, для чего ей нужен мужчина, – так и эгоистичное, ко всему, что женщина может значить для мужчины: к прохладной руке и вечерней прогулке; к хитрой, тайной улыбке, брошенной через стол; к мигу, когда любовники прижимаются друг к другу, смотрят глаза в глаза, дышат одним воздухом, напрягаются и расслабляются; к долгим разговорам, в которых старые раны вскрываются, омываются новыми слезами и почему-то начинают заживать.

Но этой гидре, имя которой Вожделение, противостоит другая, столь же многоглавая – Скорбь. Она говорит: «Это не для меня. Я – ночной ангел. Я заключил сделку и должен прожить жизнь по-другому. Такая награда мне не светит». Я вижу лишь Элену, распростертую на холодных похоронных дрогах. Мою жену. Мою возлюбленную. Нет. Больше никогда. Влечение ведет к одной лишь утрате.

Фаэна смотрит на меня, ждет хоть какого-нибудь ответа. До меня медленно доходит, что она только что предложила мне себя. Но мое лицо не дрогнуло, как и мое сердце.

– Фаэна, – наконец произношу я с таким трудом, словно поднимаю что-то тяжелое.

– А еще через несколько дней, – быстро проговаривает она, – у меня закончатся эти дни, и я не знаю, волнует тебя это или нет, но мне близость нравится больше, когда…

– Думаю, тебе пора рассказать правду. – Я вздыхаю.

Она хмурится.

– Правду?

– У тебя там не окровавленное тряпье, – говорю я и вялым взмахом руки указываю на мешок с ее бельем.

– Что?

Я холодно смотрю на нее.

Через несколько секунд она опускает плечи.

– Было проще об этом не говорить.

– Я слушаю.

– Я правда зарабатываю музыкой, но одними выступлениями… На них много не заработаешь. Мне уже несколько лет не хватало денег. Я состояла в ансамбле, но стоило нам сделать себе имя, как мой муж от меня ушел. Он считал, что талант есть только у него, а мы все тянем его вниз. А еще ему просто не хотелось быть отцом. «С детьми никакого веселья» – так он сказал. Поэтому я стала кормилицей и пыталась изредка петь тут и там. Но затем моему отцу стало хуже. Он начал забывать, как выполнять свою работу, или даже как добраться до мастерской, поэтому его прогнали. Знаешь, сколько зарабатывают кормилицы?

– Не много.

– Не много, – горько повторяет Фаэна. – Относительно прилично можно получать только в богатых семьях, которые хотят, чтобы кормилица жила с ними и прибегала в любой час по малейшему поводу. Я не могла устроиться к ним и при этом продолжать заботиться о сестрах, брате, отце и дочери. Что я только ни пробовала. Изредка я подрабатывала кормилицей в борделях, помогала матерям без молока или тем, кто хотел отдохнуть или должен был отправиться на выезд с клиентом. Там меня приметила Мамочка К. Оказывается, есть лорды, которые хорошо платят…

– Не за музыку, – говорю я. Выходит, Фаэна мне все-таки солгала. Я и сам понимал, что она не может за пару выступлений получать месячную плату. Значит, она оказывала и другие услуги.

Она опускает взгляд, смотрит на руки.

– Для этой работы нужно, чтобы у меня было молоко, и она каждый месяц за несколько дней решает все мои денежные проблемы. И неважно, что мне от нее тошно. Никто ведь не любит свою работу, правильно? А еще Мамочка К сказала, что если я справлюсь с этой миссией, то смогу все прекратить и занять в ее организации место повыше. Она видит во мне потенциал. Может, когда моя дочка будет старше и я смогу почаще быть вдали от дома, я продвинусь еще выше.

Фаэна смотрит на меня с вызовом, словно ждет, что я стану ее осуждать.

– И это все? – говорю я. Выходит, я не ошибся, и этим утром мои пальцы, лежавшие на ее груди, в самом деле были мокрыми. От грудного молока. – Ты все это время задерживала нас и старалась уединиться для того, чтобы… как это там называется… выдоить себя?

– Сцедить. Да.

– Значит, прекращай. Будешь сцеживаться верхом.

– Верхом?

– У нас нет времени