Дикая собака - Пекка Юнтти

подумать о чем-нибудь более приятном, сбросить с плеч, как внезапный холод, груз прошлого. Когда я концентрировался по-настоящему, мне удавалось оставлять отца, мать и жилой дом массовой застройки «Арава», претендовавший на уровень среднего класса, в том пространстве, к которому они действительно принадлежали, далеко от меня.

Погребенными в снегу оставались и обязательные субботние походы матери в магазин, и пожизненная мрачность отца, и эта жалкая шахта. Все было полностью на своем месте: собаки бежали, туго натянув центральную направляющую, пейзаж проплывал волнами и был именно таким, как в моих самых красивых снах.

В конце второго большого болота, после нескольких десятков километров пути по тундре, я остановил упряжку, чтобы сделать привал. Забил якоря в снег, на всякий случай привязал веревку к сосне и проверил собачьи башмачки и лапы. Животные тяжело дышали, мучимые жаждой, и хватали снег. Достал корм и предложил им. Потом сел на край саней, налил чай в деревянную кружку, подставил лицо весеннему солнцу и дал возможность легкому ветерку шептать мне в ухо. Собаки, вздыхая, одна за другой укладывались на снег. Я закрыл глаза, солнце разогрело мою щеку. Мысли свободно блуждали в моей голове, поднимались к небу, гуляли по сопкам, отдыхали на домашнем диване.

Я видел, как Хяккинен побеждает. У отца радостное лицо, настенные часы бьют – раз, два, три, запах маминого черничного пирога доносится до гостиной, сороки порхают за окном, залетают через вентиляционное окно и клюют хлебные крошки с пола. Мама смеется: расхрабрились, когда в доме нет охотника. Отец заходит на кухню, хватает ее за бок, сжимает и говорит купим сыну маленькую винтовку. Диктор телевидения радуется кругу почета, Хяккинен – чемпион мира, и на мгновение покупка миниатюрной винтовки для мальчика становится ослепительной, просто фантастической идеей. Собака в углу котельной воем присоединяется к общему восторгу.

Очнулся. Сел прямо и посмотрел на собак. Некоторые еще спали. Сюзан встала и пристально смотрела своими небесно-голубыми глазами за болото на юг.

– Пойдем, Суссу? – спросил я. Сука вильнула хвостом и взвизгнула.

В тот день я стал собой. Никто другой тогда еще не знал этого, но, когда нетронутый снег в безмолвии зашуршал под полозьями, я понял, что именно в этом моя жизнь. Буду каюром. Знал, что не требовалось ничего другого и что в конце концов так и не решился бы на это. Провидение сделало выбор за меня.

Когда вечером спускался вниз по течению Оунаса, руки одеревенели, ноги утратили силу, но ощущение необыкновенной легкости не покидало меня. Солнце укладывалось на ночлег на западных сопках. Махнул ему рукой и сказал, что скоро увидимся. Посмотрел в тысячный раз на собак. Они бежали так красиво: десять великолепных особей, десятицилиндровая машина. В этот день я понял, что стал с ними единым целым: собаки, человек и сани, совокупность, у которой было общее направление, совместная радость, разделенная каждым. Не означало ли это то, над чем всегда шутили каюры, что со временем они и сами становятся немного похожими на хаски? Не с этого ли все начинается?

Пока я ехал вдоль реки, оляпка нырнула в черную проталину, след зайца подошел вплотную к порогу, ястреб-тетеревятник выпорхнул из леса, как серебряный снаряд. Я смотрел на мир с улыбкой на лице.

Именно тогда одно из полозьев саней и угодило в ледниковую расщелину.

Я пошатнулся, одна нога соскользнула вниз, в тот же миг сорвалась и другая. Повис на санях, держась за них руками.

Я кричал собакам нет и стоять, но они не слушались. Пытался подтянуться назад на полозья, но моя хватка ослабла. Ткнулся лицом в снег, и рот забился растопленной за день снежной кашицей. Слышал удаляющийся шум убежавшей упряжки. Поднял глаза и увидел, как темные очертания собак пропали за поворотом.

Повернулся на спину и увидел черные макушки елей, похожие на острия копий, и красноватое небо за ними.

Боль. Она всегда приходит с задержкой. Теперь она ударяла ножом в плечо. Я поменял положение тела, застонал. Полежал некоторое время на льду не шевелясь.

Боже мой.

Заставил себя подняться. Левая рука бессильно повисла. О собаках напоминала только снежная каша с отпечатками лап под прочерченной линией полозьев. Ужас сковал диафрагму так, что я не мог дышать.

Мне казалось, что они поднимутся на дорогу, попадут под тягач, всего один удар – и не меньше шести тел останутся лежать на придорожной насыпи, под переднюю ось поместится примерно столько.

Я пошел по направлению к дороге, протянувшейся вдоль берега, следуя за изгибами реки. Думал о собаках, накрепко связанных друг с другом, представлял тысячи картин их насильственной смерти в упряжке. Возможно, они побегут к той полынье, по краю которой мы проскочили на скорости, или собьются с маршрута, застрянут между деревьями и там зачахнут.

Небо потемнело. С юга на меня надвинулась череда облаков, тяжелых, как чувство вины.

Айла

1948

В комнате мама заплетает мне волосы в косы и напевает помилуй, Боже, каждого раба твоего. Прикосновения матери ласковы, кажется, что она не дотрагивается, а гладит.

– У тебя так много волос, – говорит она и смотрит на мое отражение в зеркале. – Ты такая красивая, что у парней челюсть отвисает до пола.

– По-моему, не из-за этого.

– Не болтай. Этот Мауно приходит на тебя смотреть, не на отца. И ничего странного. Ты такая же милая, как твой отец в свое время. Рот и глаза точно такие же.

– К счастью, без бороды, – вставляю я. Мама смеется. Постепенно она снова начала смеяться. Вероятно, кто-то в этом доме должен начать смеяться, когда отец стал таким мрачным. Уходит и приходит, когда вздумается, с темными кругами под глазами, и с работой у него не ладится. Он горюет из-за Вяйнё и боится за нас.

В начале лета и я начала понимать, что происходит в сопках. Сперва слышались крики со стороны озера, затем бревна стали приплывать и сюда. Лес плыл мимо дома. Отец сидел у дерева и весь день смотрел на сплав леса в плотах. Я пыталась представить, сколько пропилов надо сделать пилой, сколько ударов топором, чтобы сколотить такую огромную кучу. Привезли к нам, что ли, целую армию мужиков валить лес?

Приезжает Кайса. Она останавливает велосипед посреди двора и дает мне сигнал звонком на руле.

– Уже иду, – кричу я и не остаюсь слушать ни напутствий, ни предупреждений. Сегодня я свободна, как скользящие в вышине ласточки.

Велосипеды грохочут на ухабах, шуршит гравий. Мы хотели ехать так, чтобы не вспотеть, но ноги нас не слушаются. Они