Путь Абая. Книга IV - Мухтар Омарханович Ауэзов

наоборот - радовались его согласию дать показания. Все-таки свой человек, и вряд ли он уронит честь то-быктинцев, бросит своих людей на землю под ноги врагов. А вот если он все же попытается поставить тобыктинцев на колени, то выявит себя, наконец, истинным чужаком перед сородичами. Сам подставит под пулю свой широкий лоб.

- Узнаем теперь его до конца, проверим! - говорили тобык-тинские аткаминеры, втайне радуясь, что положение складывается именно так.

Вот и получалось, что этот человек будто бы стоял среди острых копий, нацеленных на него со всех сторон. Трудно представить, что он выйдет из-под удара целым и невредимым, не позволив нанести себе ни душевной, ни телесной раны.

Наконец долгожданный свидетель прибыл. С пятью-шестью товарищами он спешился в доме толмача Самалбека, и целая толпа ожидающих возбужденно загалдела:

- Приехал! Приехал!

Этим человеком, вынужденным принять нелегкое решение, появиться перед глазами массы людей, тобыктинцем, который должен был выступить на стороне Кокена, был не кто иной, как Абай.

Самалбека, киргиза по происхождению, семипалатинского мелкого чиновника, из тех, кого называли каратаяками, Абай особо ценил за кротость характера, говоря, что на должности, которая может любого сбить с пути, он ведет себя с редкостным достоинством. Абай желал избежать поначалу встреч с людьми обеих враждующих сторон, потому и остановился у Самалбека, где смог бы скрыться от бесконечных расспросов. Для начала он хотел узнать, кому и зачем будет нужен, как в целом сложатся обстоятельства на сходе.

Встретив и разместив Абая, Самалбек в своих речах проявил сдержанность - не только по природной скрытности, но и потому, что многого не знал, например, того, почему и уездный глава, и крестьянские начальники так легко согласились на выступление Абая, чем они руководствовались? По его мнению, Абай сам хорошо знает, как ему поступить.

- Мне известно одно, - сказал Самалбек. - Обе стороны желают видеть вас свидетелем. Я бы посоветовал вам выступить в обычной вашей правдивой манере, на что, думаю, и рассчитывают все на этом сходе.

Показания Абай должен был дать назавтра. Ближе к обеду он вышел из дома Самалбека, на каждом шагу встречая людей, желавших переговорить с ним наедине. По-прежнему, избегая больших собраний, он беседовал с людьми с глазу на глаз, посвятив этим встречам весь сегодняшний день до самой полуночи.

С той и другой стороны встреч потребовали влиятельные баи, он принял по одному от тех и других. Затем пришли обездоленные в результате стычки - кто потерял близкого, кормильца, сам впоследствии обнищал. Были такие, как Бостан, Кулжатай, Енсебай - кокенцы, получившие увечья, ставшие ущербными во время набега Тобыкты. Но и среди сотни нападавших тобыктин-цев, снаряженных на битву разными аулами, нашлось не менее десятка увечных - люди с поломанными ребрами, руками, с тяжелыми ранениями головы и лица, инвалиды, потерявшие глаз.

Пришла одинокая мать, старик, теряющий рассудок, несколько женщин с детьми... Эти последние осиротели, были вынуждены просить милостыни, поскольку их дети, мужья и отцы были теми тринадцатью тобыктинцами, что до сих пор так и не вернулись из кокенского плена.

Абай не отдохнул с дороги, даже не перекусил. До самой полуночи он сидел возле дома Самалбека, слушая тех и других, бедных людей, чья жизнь коренным образом изменилась в результате этой весенней стычки.

На следующее утро сход выслушал двух свидетелей, ближе к обеду открылось большое собрание под руководством уездного главы, с участием всех волостных правителей. Туда и пригласили Абая, послав за ним вестового в дом Самалбека.

Слух о том, что сейчас будет выступать «тот самый свидетель», мгновенно облетел весь лагерь. С родника, со стороны тугая, из дальних домов на склоне Арката к восьмиканатной юрте потянулись люди, озабоченные, как вчера утром Бостан со своими товарищами, и Абай шел от дома Самалбека в окружении толпы, которая двигалась по зеленой траве Копы вместе с ним.

Несколько сот человек окружили большую восьмистворчатую юрту, куда вошел Абай, иные пытались проникнуть внутрь следом за ним, кое-кому это удалось, пока атшабары не преградили вход.

Таких, ворвавшихся на собрание после Абая, было все же предостаточно: они переговаривались друг с другом, возбужденно галдели, казалось, и самому Абаю уже не останется места: во всяком случае, приветствий, которые он произнес, здороваясь с разношерстно одетыми чиновниками и казахскими акимами, никто не услышал.

Едва люди угомонились, как из середины послышалось объявление:

- По причине тесноты в юрте, предстоящее собрание будет проводиться снаружи, под навесом. Пусть все выйдут, как вошли!

С этими словами уездный глава направился к двери, волостные потянулись за ним. Пока все снова выходили и устраивались на лугу, прошел еще час.

Сидеть под палящим солнцем уездный глава не пожелал, и открытие собрания продолжало откладываться, пока между юртами не натянули большой холст, расстелив под ним ковры. Принесли сюда и стол, стулья. Площадка, отряженная таким образом для начальства и биев, стала сразу заполняться людьми, ищущими тени. Те, кому не хватило места сесть, теснились сзади, стоя на ногах. Люди стояли и между юрт, и выглядывали изнутри них, расположившись в дверных проемах. Толпа слушателей была значительна, в несколько раз превышала собравшихся на заседание биев.

Наконец пришло время для свидетельских показаний Абая. Глядя на множество лиц, со всех сторон повернутых к нему, он ощутил знакомый трепет: не раз приходилось ему выступать перед людьми, которые ждали, полагаясь, что он оправдает их надежды.

Теперь же он, смолоду немало говоривший на многих сходах, почувствовал особое беспокойство. Не сама масса посторонних людей, огромное стечение зевак волновало его, а то, что он должен был сказать. Легко быть свидетелем, но нелегко рассудить. Прежние сходы были не менее многолюдны, ничуть не легче этого, он не раз рубил самые запутанные узлы, всегда был строг, справедлив, внимателен, чтобы не опорочить свое имя. Но никогда прежде Абай так не волновался!

Он подходил к сегодняшнему выступлению не так, как ко всем предыдущим. Не Оразбаю, вперившему в него свой единственный глаз, он будет сейчас говорить, не биям, выставившим свои двести пятьдесят блестящих на солнце медных знаков, привыкшим торговать честью и совестью, он собрался открыть свою душу. Повидавший немало на своем жизненном веку, Абай больше всего боялся оказаться в долгу перед прошлым и будущим, чувствовал себя ответственным перед самой эпохой, а вовсе не перед чиновниками, готовыми сейчас зане-

сти на бумагу его слова. Ему казалось, что он будет откровенно говорить со своим сыном, со всем его поколением...

Самое странное, что он еще толком и не знал, какие именно скажет слова,