Жабья царевна - Екатерина Валерьевна Шитова

вместе с той, другой Василисой. Никуда он не уйдет от своей семьи. Пусть не все у них гладко да сладко, но он родного ребенка не бросит, не оставит бегать по деревне сиротой. Судьба любит спутывать тропинки, по которым ходят люди. Вот и он оступился, пошел не той тропкой. И чуть было совсем не ушел в непроходимые лесные дебри!

– Игнат, – слабым голосом позвала Василиса, – Домой хочется! Забери меня отсюда.

– Заберу. Я за тобой и пришел. За вами… – тихо и покорно ответил он.

Иринушка помогла дочери одеться, а потом Игнат подхватил ее на руки и понес к дому. И было ему легко – и телу, и душе. Василиса положила светлую кучерявую голову мужу на плечо, и от этого Игнат вновь почувствовал к ней былую нежность. Он уткнулся лицом в волосы жены, вдохнул их запах. Она пахла теперь их домом: кислыми щами и дегтярным мылом, которым натиралась в бане каждую субботу. Запах этот больше не будил в его теле дрожь, но он был ему родным. Когда человек роднится с чем-то, ему сложно потом с этим расставаться – как будто кусок собственного тела приходится отрывать.

– Мне сон плохой снился, Игнат, – шепнула ему на ухо Василиса, когда он донес ее до дома и уложил на постель, – Будто ты в озере утоп… Я на тебя с берега смотрю, а ты на дне лежишь, глаза у тебя круглые, выпуклые, рот открыт, и из него рыбы выплывают одна за другой.

Игнат усмехнулся, накрыл жену одеялом и, к своему удивлению, погладил ее ласково по голове, будто она была ребенком. Только теперь он заметил, что на полу у их постели – пятна крови.

– Тебе поесть надо. Я сейчас пол затру и кашу тебе сварю.

– Сам сваришь? – удивленно спросила Василиса.

– Конечно, сам! – улыбнулся Игнат.

Улыбка его была доброй, и он впервые увидел, как вечно холодные глаза жены потеплели, стали почти зелеными. Он взял ведро и старую тряпку и принялся вытирать с пола кровавые пятна – следы чуть не случившейся беды.

***

Игнат не пришел на встречу с возлюбленной в указанный день. Сначала он хотел пойти и объясниться с ней, попрощаться по-человечески, но потом решил, что так выйдет только хуже – он опять разнервничается, а уж если вдобавок Василиса начнет плакать, то тогда совсем ему худо придется. Женские слезы не каждый мужик вынесет. За прошедшую неделю, пока Игнат ухаживал за беременной женой, он принял все, что с ним случилось, смирился и успокоился. Сердце его ныло от тоски, но он сжимал зубы, терпел, загружал себя работой и домашними делами, чтоб не думать о Василисе, не вспоминать их ласки и разговоры. По ночам у дома слышалось кваканье, и Игнат боялся выглянуть в окно, думая, что там Василиса ждет его со своими сестрицами-жабами. Казалось, что если он увидит ее, то не выдержит, бросится в желанные объятия и больше никогда домой не вернется.

Иногда Игнату становилось так невыносимо горько,что он плакал, злился на себя за слабину, и все равно плакал, вытирая слезы рукавом. А иной раз ему снились жуткие кошмары – будто Василиса, его возлюбленная, приходит к нему, ложится рядом, целует нежно. Он смотрит на нее, а у нее кожа на лице серая и гнилая, глаза подернуты белой пеленой, как у покойницы, а губы черные и безобразно распухшие. Игнат кричит, да только крика не слышно – лишь рот его открывается и закрывается беззвучно. Василиса вновь целует его, а затем, обернувшись жабой, садится на грудь и душит его. Телесный жар сменялся смертельным холодом. Игнат просыпался в холодном поту, дрожа так, будто спал в сугробе. Чтобы унять дрожь, он накрывался с головой одеялом и принимался читать молитвы, так и читал до самого утра, потому что засыпать было страшно.

В остальном жизнь молодой семьи была спокойной – такой, какой не бывала прежде. Василиса, отлежавшись, вернулась к домашним делам и стала относиться к мужу, если не с любовью, то с искренним теплом и уважением. Игнат, как и обещал, заботился о ней, берег от тяжелой работы, старался пораньше возвращаться домой. Ему нравилось смотреть на растущий Василисин живот, каждый раз, прикасаясь к нему ладонью, чтобы почувствовать пиночки ребенка, которые становились все сильнее и ощутимее, он испытывал душевный трепет.

– Сын! Мой сын! – как-то раз с гордостью произнес Игнат.

– Может, девочка, – прошептала Василиса, не отрывая глаз от вышивания.

– Да нет же! Пинается так, что сразу чувствуется силушка богатырская! Точно сын! Богданом назову!

Василиса не ответила, но губы ее расплылись в счастливой улыбке.

– Ты будешь хорошим отцом и сыну, и дочке, – сказала она и посмотрела мужу в глаза.

И тут уже и Игнат не стерпел, улыбнулся, лицо его засветилось от гордости.

***

Пролетело лето – в заботах и работах, как всегда это бывает на деревне. Потом все вокруг накрыла дождливая осень, разбросала листву, затуманила поля. К концу осени живот Василисы стал таким большим, что она ходила по двору, поддерживая его снизу руками. Игнат начинал ругаться, если видел ее с ведрами или лопатой, поэтому она уже не знала, чем себя занять, мучаясь от безделья.

–Лежала бы в постели! Наработаешься еще, как родишь! – ворчал он, когда видел, что Василиса опять суетится на кухне, поддерживая живот.

– Не могу я днями напролет лежать! Я скоро совсем жиром заплыву от безделья! – возмущенно отвечала она.

Василиса, и вправду, сильно раздобрела за время беременности. Все ее пытались повкуснее накормить – и мать, и свекровь. Игнат опять стал приносить ей с базара пряники да калачи. Щеки и бока Василисы округлились, но так она была даже милее, чем раньше.

О другой Василисе Игнат все еще вспоминал, но каждый раз, поймав себя за этими мыслями, стыдился их. О своей измене жене он так и не рассказал, но отчего-то ему казалось, что она и без этого все знает. Иногда Василиса и вправду смотрела на него слишком пристально, с немым укором, а потом задумчиво отводила глаза в сторону. Как будто знала его тайну. Игнату от ее взгляда становилось стыдно, и он клялся себе, что никогда больше жену не обманет.

Черноволосая любовница много раз мерещилась Игнату в деревне. Только увидит он вдалеке темную девичью косу, или яркую юбку, или высокий стан да прямую спину, и все, думает – она. Но каждый раз он ошибался. Черноволосой Василисы в деревне не было и быть не могло. Он стал себя